Память о Второй мировой войне. И споры о ней

На фоне агрессии против Украины, которую российская пропаганда оправдывает в том числе историческими аллюзиями, культура памяти о Второй мировой войне обретает новое значение. Насколько сильно она отличается в России и Германии? А в Германии и других странах? И каких изменений стоит ждать под влиянием нынешней войны, развития технологий и изменения европейского общества в целом? Отвечает политолог Феликс Краватцек.

Долгое время в Германии господствовал консенсус по поводу Второй мировой войны, разделяемый значительной частью общества. В центре находилась память о миллионах жертв среди мирного населения, в первую очередь о шести миллионах евреев и евреек, которые были убиты во время Холокоста. Аушвиц (Освенцим) стал синонимом концентрационного лагеря, лагеря смерти, печальным символом преступлений и убийств, организованных национал-социалистами в Европе.

Акцент при этом делался на признании «немецкой вины» в преступлениях нацистского времени и на ответственности, которую в связи с этим несет современная Германия, выстраивая отношения как с соседними странами, так и с собственными меньшинствами. Эта универсальная память, которую в науке называют также «космополитической», не ограничивалась преступлениями на территории самой Германии. Для немецкой внешней политики она служила моральным компасом.

Но в последние годы этот консенсус переживает кризис. Во-первых, на фоне политических успехов правой «Альтернативы для Германии» значительно расширились границы допустимых публичных высказываний. «Гитлер и нацисты — всего лишь пятнышко [в оригинале — птичий помет] на более чем тысячелетней немецкой истории», — утверждал Александр Гауланд, бывший председатель партии и фракции АдГ в Бундестаге, тем самым релятивируя значение национал-социалистических преступлений для прошлого и настоящего Германии. Но это высказывание 2018 года — лишь верхушка айсберга. АдГ действительно чаще других партий прибегает к образам, связанным со Второй мировой. Отсылки к прошлому нужны ей для обоснования собственной политической повестки, в которой находит себе место не только релятивизация преступлений национал-социалистов, но и критика якобы радикального мультикультурализма в Германии, а также нападки на левые партии.

Другая тенденция никак не связана с подъемом АдГ. Речь о пересмотре немецкого (или шире — западного) взгляда на Холокост с точки зрения постколониальной оптики. Так, исследователи Майкл Ротберг и Юрген Циммерер в статье для еженедельника ZEIT настаивают на том, что память о преступлениях национал-социализма должна стать «многовекторной». Необходимо покончить с существующим, по их мнению, запретом на сравнение Холокоста с другими преступлениями. Они полагают, что насилие, совершенное в ходе Холокоста, было продолжением мировой колониальной истории, то есть злодеяний различных европейских государств, совершенных ими в процессе завоевания Африки. Речь прежде всего о девятнадцатом и двадцатом веках, но корни уходят еще в пятнадцатое столетие.

Это мнение разделяют и другие исследователи: например, австралийский историк и исследователь геноцида Дирк Мозес в одном полемическом тексте критикует представление об уникальности Холокоста, называя его немецкой «гражданской религией».

Подобные заявления непосредственно затрагивают историческое самовосприятие немцев и вызывают ожесточенные споры, особенно на фоне идущих сейчас войн в Восточной Европе и на Ближнем Востоке.

Многим. Культура памяти о Второй мировой войне в Германии сильно отличается от той, что существует в других странах, в первую очередь в Центрально-Восточной Европе и во многих государствах на территории бывшего Советского Союза. Основная разница заключается в следующем: если в Германии культура памяти до сих пор сфокусирована на преступлениях и их жертвах, то в Восточной Европе доминирует нарратив о героическом противостоянии. Особенно хорошо это заметно при посещении мест памяти, доступных для публики, — то есть мемориалов и музеев. На полуострове Вестерплатте около Гданьска, где 1 сентября 1939 года прозвучали первые выстрелы Второй мировой войны, ключевое внимание уделено бесстрашной борьбе маленького польского гарнизона. Похожим образом в Музее Варшавского восстания смысловой центр экспозиции — героизм польской Армии Крайовой. В обоих случаях жертва становится героической, а критическое осмысление цены этого противостояния не предусмотрено.

Соответствующим образом отличается и набор тем, доминирующих в исторической памяти. В Центрально-Восточной Европе внимание уделяется прежде всего времени господства национал-социалистов и героическому противостоянию ему. В России и Беларуси — как и прежде в Советском Союзе — акцент делается на победоносной борьбе с фашизмом, которая, как считается, сплотила многонациональное государство. В Испании память о Второй мировой находится в тени гражданской войны в этой стране (1936–1939) и последующей диктатуры Франко. Во Франции и Англии «Великой войной» называют Первую мировую, в которой обе страны понесли намного большие потери.

Между Западом и Востоком наблюдается также своего рода конкуренция памяти. В западноевропейских странах Освенцим по сей день воспринимается как воплощение государственного террора, а в некоторых восточноевропейских предпринимаются усилия по тому, чтобы господство Сталина и советская власть, существовавшая вплоть до 1989–1991 годов, были признаны в той же степени тоталитарными. От Западной Европы эти страны требуют включения в канон исторической памяти своего опыта жизни при насильственном режиме до 1941 года —Голодомора в Украине, советской оккупации Польши и балтийских стран — и после 1945-го. Но пока эти усилия успехом не увенчались.

Тем временем с 1990-х годов звучат требования — и, в первую очередь, со стороны немецких интеллектуалов — сделать немецкую парадигму «проработки прошлого» модельной в рамках европейской интеграции, так, чтобы она была реализована и в Центрально-Восточной Европе. Но учитывая радикальную разницу в исторических представлениях, не вызывает удивления, что эти инициативы не находят понимания к востоку от немецкой границы.

Широко известно, что исторические аналогии играют важную роль в легитимации российского вторжения в Украину. Помимо заявлений Путина о том, что у власти в Украине якобы находятся нацисты, Кремль пытается оправдать войну патриотическими призывами с историческими аллюзиями, представляя ее ответственным решением и данью необходимости. Реально существующий, по всей видимости, в современном российском обществе консенсус относительно восприятия войны, называемой Великой Отечественной, объясняет, почему Кремль не только эксплуатирует политическую ностальгию по советскому времени в целом, но и апеллирует к борьбе Красной армии против европейского фашизма.

Но акцент на исторической преемственности этой войны со Второй мировой несет для Кремля и риски. Риторическое увязывание со вторжением и затяжной войны в Украине, среди прочего, подрывает доверие к одной из важнейших опор постсоветского нарратива о российской идентичности. После появления информации о массовых убийствах в Буче в апреле 2022 года Евгения Альбац подчеркнула: «Миф освободителей, который был важнейшей составляющей нашей самоидентификации, тем, что лежало в самом корне национальной памяти — вне зависимости от того, сторонник ты режима или нет, — будет окончательно разрушен».

Стоит отметить, что исторические аналогии часто использует и украинский президент Владимир Зеленский. В своих выступлениях на международной арене украинский лидер пытается создать общность памяти между Украиной и западными странами. Этот элемент важен, чтобы показать, что украинская история — часть европейской. В первый год полномасштабной войны Зеленский особенно активно прибегал к моральному императиву «Никогда больше», чтобы получить поддержку в войне против России. Например, в марте 2022-го с трибуны Бундестага он заявил:

«Складно захищати Україну, Європу. Без того, що ви здатні зробити. Зробити, щоб не озиратися ще й після цієї війни. Після зруйнованого Харкова… Вдруге, через 80 років. Після розбомблених Чернігова, Сум і Донбасу. Вдруге, через 80 років. Після закатованих і вбитих тисяч людей. Вдруге, через 80 років. Бо що тоді історична відповідальність, яка ще досі не спокутана перед українським народом за те, що було 80 років тому».

«Заменяя украинские названия городов на русские, те общественные силы и политические партии, которые требуют отказать Украине в немецкой помощи, используют ту же линию аргументации. Они ставят знак равенства между Советским Союзом и современной Россией и интерпретируют «Никогда больше» в том смысле, что «Никогда больше немецкие снаряды не должны упасть на советскую/российскую землю» — как велика ни была бы цена, которую придется за это заплатить, вплоть до исчезновения суверенного государства и его народа».

Да. Отсылки ко Второй мировой войне и споры о ее верном толковании регулярно становятся частью напряженных внешнеполитических дискуссий. Два последних года дали характерный пример тому — в развитии событий вокруг символически важной памятной даты 27 января. В этот день в 1945 году Красная армия освободила лагерь смерти Аушвиц-Биркенау. Годом ранее в тот же день была снята блокада Ленинграда.

В 2005-м ООН провозгласила 27 января Международным днем памяти жертв Холокоста. При этом в последнее время в России и Беларуси усиливаются попытки поставить геноцид европейских евреев и блокаду Ленинграда в один исторический ряд.

В свою очередь, организаторы официальных мероприятий 27 января, проводимых на месте лагеря Аушвиц, в ответ на российское военное вторжение в Украину перестали приглашать на них представителей российского государства. В речах, произнесенных там в 2023 и 2024 годах, освобождение Аушвица Советским Союзом противопоставляется войне в Украине. Попытка таким образом выстроить исторический нарратив ставит под сомнение ключевой элемент российского самосознания.

В российской прессе по этому поводу писали, например, так: «Мы, русские, все никак не можем поверить в то, что у нас из рук вырывают знамя победы и дают его украинским нацистам». Российская сторона пытается тем самым представить освобождение Аушвица как доказательство освободительной самоотверженности современной российской армии: «Мы ведь освободили Освенцим не потому, что нам это было выгодно, а потому, что такова историческая миссия нашего народа — встать на защиту справедливости. Помните, как в Библии: один из десяти исцеленных вернулся поблагодарить Христа».

В ответ на то, что российских представителей исключили из числа гостей мемориальных мероприятий в Аушвице, Кремль в 2024 году учредил новый памятный день и открыл в Ленинградской области мемориал «Мирным жителям СССР — жертвам нацистского геноцида в годы Великой Отечественной войны». Блокада Ленинграда в 2022 году была признана судом в Санкт-Петербурге геноцидом, и Кремль теперь требует симметричного решения от Берлина. Сейчас блокада классифицируется в Германии как военное преступление.

Кроме того, Россия начинает прибегать к риторике деколонизации и обвинять Германию в «избирательном отношении» к прошлому. Лейтмотивом звучат жалобы на одностороннюю деколонизацию: немецкие преступления колониального периода признаны геноцидом, а преступления нацистов против народов Советского Союза во время Второй мировой войны — нет.

Для ответа на этот вопрос обратимся к недавнему исследованию MEMO, посвященному культуре памяти среди молодежи. Его результаты показывают прежде всего высокий интерес к истории национал-социализма и желание молодых людей восполнить пробелы в знаниях. Кроме того, молодые немцы ищут связи между сегодняшними политическими событиями и эпохой Второй мировой войны. Изучение собственной истории, и войны в особенности, большинство считает важным делом.

Авторы исследования подчеркивают:

1. Интерес и стремление изучать историю войны среди молодежи выше, чем в немецком обществе в целом.
2. Доля молодых людей, которые, наоборот, не видят необходимости сегодня изучать историю нацизма, значительно ниже.

В то же время другое исследование — MoveMeRU, которое провел Центр восточноевропейских и международных исследований в Берлине (ZOiS), — показывает, что эпоха национал-социализма с годами все реже воспринимается как важнейшая в истории Германии. На первое место респонденты практически независимо от возраста ставят объединение Германии или вклад страны в процесс европейской интеграции.

По всей видимости, Вторая мировая война постепенно отходит на второй план. Несмотря на высокий интерес к теме, другие события все чаще начинают казаться более значимыми.

С момента окончания войны прошло почти 80 лет, и конкретные исторические факты все чаще исчезают из семейной памяти. В немецком обществе по-прежнему сохраняется понимание, что значительная часть немцев во времена национал-социализма была среди преступников или испытывала симпатии к идеологии режима. Но совершенные преступления и соучастие в них все реже воспринимаются как часть собственной семейной истории. Лишь небольшая часть молодых респондентов утвердительно отвечает на вопрос, были ли среди их предков преступники и сторонники Гитлера.

Перед постмиграционным обществом встают новые сложные вопросы о том, должна ли память о Второй мировой войне по-прежнему занимать центральное место в западной исторической памяти. Беженцы и иммигранты часто несут с собой собственный опыт насилия, с которым им пришлось столкнуться в других странах или на пути миграции. Пережитый лично, этот опыт насилия, как правило, воспринимается менее отвлеченно. Для этого опыта тоже необходимо будет найти место в исторической памяти, при том, что в Германии по-прежнему доминируют ожидания, что интеграция вновь прибывших людей будет связана с их самоидентификацией на историческом фундаменте Второй мировой войны. Например, люди, получающие немецкое гражданство, с 2024 года должны поставить подпись не только под тем, что согласны с Основным законом и свободным демократическим порядком, но и под тем, что признают историческую ответственность Германии за национал-социалистический режим и его злодеяния. Здесь возникает важный вопрос: как связать насилие времен Второй мировой войны и память о жертвах прошлого с современными войнами и их жертвами — не провоцируя конкуренцию и не выстраивая иерархию?

Особую роль в происходящих изменениях культуры памяти играют социальные медиа. С одной стороны, эти платформы по-новому актуализируют Вторую мировую войну. С другой — заметно, как растет значимость Второй мировой войны для интерпретации современных конфликтов: визуальный материал из прошлого сопоставляется с современными фотографиями и видео, что открывает совершенно новые возможности для взаимодействия с историей даже без знания контекста. Но для искажений и манипуляций — тоже.

Текст: Феликс Краватцек
Редактура: Пегги Лозе, Леонид Климов, Дмитрий Карцев
Фоторедактура: Анди Хеллер
Опубликован: 12 декабря 2024